Невеликое княжество Литовское

По тем улицам тоскуешь, словно по умершим друзьям. Их вспоминаешь, как сны, как фантомные боли. Вильнюс начинался с зябких утренних сумерек, с ветреной площади у вокзала, с сонных черепичных кварталов среди которых петляла жёлтое такси, пока из жидкой чернильной темноты не выступало здание оперного театра, карей кирпичной структурой смахивающее на московский Мхат. За театром притаилась горбатая улочку Тилто, а на ней – угловатый, диковинный дом, словно выпавший из скрюченной хармсовской книжки. Там, в бывших дворницких хоромах, в комнатах, обитых бледным полосатым шёлком, крутилась старая джазовая пластинка и в Такт Майлсу Дэвису покачивала невероятно длинной ногой самая красивая женщина города Вильнюса. На дворе стоял 1989 год. Один мой нехороший знакомый говорил, что единственное профессиональное сословие, к которому следовало бы применять смертную казнь это архитекторы. Лично у меня первым мы поплатился автор застывшей музыки под названием Лианозово. Потому что нет издевательства хуже, чем заставить человека каждый день наблюдать в окно гнусные серые строения, особенно когда человеку только что исполнилось 18 лет и он чувствует себя самым одиноким и заброшенным существом на свете. В силу этих и некоторых других обстоятельств Вильнюс не оставил мне никакого другого шанса – я влюбилась окончательно и бесповоротно. Незначительные детали местного уклада, которые аборигены даже не замечают, приводили меня в полый восторг. Запах дыма из каминных труб, плывущий по узким улочкам, треснувший лёд на реке, вербы, ярмарочные куклы в день святого Казимира, «пикейные жилеты» в кафе «Неренга», провожавшие вас каким-то специальным равнодушно-внимательным взглядом поверх газеты. Это о «Неренге» Бродский написал моё любимое «Время уходит в Вильнюсе в двери кафе…», где «официантка перебирает ногами, снятыми с плеч местного футболиста». «Баскетболиста» - поправили бы дотошные литовские люди. А, по-моему, вовсе не для спорта нужны обитателям Вильнюса двухметровый рост, очень светлые волосы и манера зажмуривать глаза во время.… Впрочем, мы отвлеклись. Однажды швейцар из «Неренги», сдержанный пожилой литовец, подавая мне пальто, произнёс: «Барышня, что-то вы давно у нас не бывали». Со времени моего первого – и единственного – визита в богемное Вильнюсское кафе прошло шесть месяцев. Помню, я тогда чуть не расплакалась от умиления – порыв, который по достоинству оценить лишь настоящий лианозовский сталкер, привыкший не узнавать в лицо своих панельных соседей. Прибалтийский город потихоньку приручал меня, как приручают уличную дворнягу, поощряя мои успехи то кофе с гоголь-моголем, то серыми утками в парке или огромным барабаном в костеле святого Петра: если осторожно ударить в барабан большой палкой, под куполом надолго повиснет гулкий ни на что не похожий звук. В Вильнюсе жили мои друзья – очень красивая художница – литовка и русский писатель по имени Эргали. Дивное «Эргали» было, пожалуй, единственным чужеродным именем, которое литовцы не переделали на свой забавный лад: великий поэт земли русской стал у них дурашливым Пушкинасом, на памятнике Мицкевичу красовалось «Мяцкявичус», строгий Нёма именовался Нямонасом, а спаниель Шарикас радостно летел на хозяйский зов. В этой симпатичной манере всё переиначивать на свой лад ощущалась маленького города защитится от чужого, большого и лопастного мира, представителем которого я была. Спустя несколько лет этот мир в последнем порыве навалится на кукольный шпильно-кофейный городок, расставит на улицах танки, объявит комендантский час. Опасная романтика ранних девяностых в Вильнюсе будет ощущаться как нигде остро. Лично мне, чтобы въехать в Литву в 1991, понадобилось дать взятку Белорусским пограничникам и перейти границу пешком с чемоданчиком в руке, чтобы обманом вписаться в Калининградский поезд. К тому времени в Вильнюсе многое изменилось – в том числе маршруты наших вечерних прогулок: с друзьями-литовцами мы каждый вечер отправлялись к зданию парламента – задирать промерзших до нитки советских солдат и кормить бутербродами защитников суверенитета, несущих вахту у костра. Поучаствовав в политической жизни, мы, как и положено плохим мальчикам и девочкам, шли в ресторан «Стиклю», где подавали изумительно вкусное и свежее литовское пиво и разные местные деликатесы вроде копчёного сыра или цеппелинов – таких больших картофельных штук с мясом, по форме действительно напоминающих дирижабли. А потом наступало время джаза. В Вильнюсе всегда любили джаз, ещё тогда, в восемьдесят девятом, почти в каждом доме, где мне случалось бывать, играла именно эта музыка – причём попадались и всяческие редкости вроде «Хлои» в аранжировке Эллингтона или малоизвестных пластинок Коула Поттера. В Вильнюс часто приезжали известные джазовые исполнители – играли в кафе и на открытых площадках. Играли и во время комендантского часа – и это был уж совсем не то Ремарк, не то Хэммингуэй, в общем, было здорово. Теперь Вильнюс джазует по полной – если приедете летом, не забудьте взять бесплатную городскую газету с концертной программой. Пить вино на веранде кафе, слушая, как парит над черепицей и трубами гортанное саксофонное соло, - специальное местное удовольствие. В такой вечер запросто можно хватить лишнего. Более того, это непременно стоит сделать. Чтобы потом, когда кончится музыка, отправится на заплетающихся ногах ходить-бродить по горбатым улочкам к проспекту Гедиминаса, а оттуда и до «Неренги» рукой подать – если кого мучает ностальгия. А на утро позавтракать живительным супчиком в «Айриш Пабе», поразившись копеечным по московским меркам расценкам, арендовать автомобиль и укатить к морю. Немецкий городок Мемель, ныне Клайпеда, вопреки географии всегда казался мне чем-то вроде вильнюсского предместья. Правда, до предместья часов шесть активной рулёжки. А на большом автобусе и того больше. Но результат того стоит – Клайпеда это такое место, откуда начинается Куршская коса – поросший сосновым лесом кусочек суши между Балтийской и пресным заливом. В Клайпеде есть порт, и,как всякий портовый город, она изумительно пахнет солью, гнильем и мазутом. Над водой склоняют длинные коленчатые шеи портовые краны, а на пирсе голубой краской выделено на трёх языках “Slow speed” – “Leta Iega” – “Тихий ход”. Через залив курсирует паром. С берега можно разглядеть, как пассажиры курят, облокотившись на парапеты и гладя, как упитанные белые чайки выхватывают из воды сверкающих мелких рыбёшек. Пассажирам наверняка хочется напялить белые матросские шапки и, побросав всё, сесть на корабль и уплыть. Мне, по крайней мере, хотелось. Для таких как я, в Клайпеде был устроен яхт-клуб. В Клайпеде я не была уже, наверное, лет пять. И если честно, то я ничего не знаю о судьбе клайпедского яхт-клуба. Вполне возможно, что его упразднили или превратили в модный ресторан, Как бы то ни было, я позволю себе пренебречь журналистским долгом и не полезу в Интернет выяснять – что с ним случилось, -- потому что мне станет ужасно грустно, если клуба действительно больше нет. И я больше никогда не проснусь от звука швейной машинки, вспоминая спросонья, что в соседней комнате сшивают паруса для регаты. И не выпью кофе на залитом солнцем пирсе и не встану за штурвал юркой посудины, чтобы ювелирно провести её между стальными телами кораблей. И русская женщина Ирина, лучше всех умеющая шить паруса, не подарит мне пару отличных шерстяных носков – потому что в августе в Балтике уже очень прохладно, особенно вечерами. Так что единственная альтернатива носкам – это вверить свои босые ступни победителю регаты, -- худому светловолосому литовцу, которому кажется очень смешным, что «Вини-Пука-тукас» по-русски - Винни-Пух. А потом мы с литовцем и вовсе сойдём с ума – так что, отправляясь к морю, будем всё время выходить к заливу. В полном соответствии с глумливым законом жанра сентиментальных путешествий. Природа не терпит пустоты. На месте утраченного немедленно появляется что-то новое. Пустота остаётся внутри нас, постепенно она становится воспоминаниями, слезами, картинами, рассказами спьяну. И когда пустота начинает предательски заполнять внутренности, вы спасаетесь бегством: например, едете на белорусский вокзал и покупаете билет Москва-Вильнюс. Вы бродите по очень ухоженному, почти европейскому городу, улавливая глазом знакомые абрисы, но не узнавая детали. Вы стоите на улице Венолиса или улице Тилто и, словно слепой, вглядываетесь в окна, где давно живут чужие люди. Потом, сделавшись очень грустным, вы отправляетесь в бар и заказываете там только двойные порции. Вы уже почти плачете, когда бармен отправляет в пасть вертушки диск Майлса Дэвиса. Под чистые стеклянные звуки внутри вас открывается какая-то дверца, куда, словно солнечный свет или дым из труб, вплывает призрачный город со всеми своими крышами и дворцами, звуками, любовями и рекой. Осторожно, боясь потревожить и расплескать, вы выходите из бара. На проспекте Гедеминоса сгущаются сумерки, и Майлс Дэвис продолжает играть. [ Ксения Соколова, журнал «Эксперт», Март 2004. ]