«Как это ни странно, и Латвия—страна...»

В Латвии, сказал он, «народ ничего, даже довольно милый народ». Обобщать, как поэт, я не могу, да и взгляд на Латвию у меня с другой перспективы. «Словно дети, просящие с медом ковригу, буржуи вымаливают: Паспорточек бы! В Р-и-и-и-гу!» Я не буржуй, но и не гражданин США, Ватикана или Лихтенштейна. Я выпрашиваю визу в свой родной город, хотя страна у меня в «трэвел-паспорте»—Латвия... Поезда в Ригу теперь ходят редко (известной «Чайки» давно нет). Мы едем из Вильнюса в плацкарте. Напротив возлегает мужик под шафе, трусы в цветочки, и с ходу орет—ездят тут в Ригу всякие, поддерживают их коммерцию... «А вы?»—«А я в Риге живу! Я приехал из Белоруссии в 68-м, Ригу строил! А теперь меня экзамен по языку заставляют сдавать. Обнаглели! Заплачу, кому надо, и все». Ну, понятно: это—обсуждение на низшем уровне закона о госязыке, вступившего в силу 1 сентября 2000 г. Были уж и митинги, и пикеты оппозиции, и резкие статьи, и вмешательство европейских наблюдателей. Закон должен запретить общаться с администрацией на русском языке, родном и основном для не менее 40 процентов латвийской популяции, живущей там десятилетиями. Мне как-то не по себе... Выхожу. Двое мальчиков, братья 14 и 6 лет, сидят на мусорном бачке. Едут домой из Ошмян от бабушки. Младший, зеленоглазый Алеша, вдруг говорит: «Никакой жизни от латышей не стало». Я огорошена: «Да погоди, Алеша, ты что! С ребятами латышскими не дружишь?!» Алеша качает головой: «Не дружу, по-латышски не говорю и не собираюсь». Смотрит сердито. В надежде, что мальчик меня не забудет, я дарю ему красивые перчатки, которые везла племяннику (добрая тетя из Америки!), все повторяя: «Алеша, помни: надо дружить». Старший брат говорит, что у Алеши тяжелое заболевание сердца. Город вдруг открылся нам с набережной. Защемило в душе: силуэты Риги! Как давно я их не видела! Поезд прибыл в Ригу в 17.30. В это же время грохнуло в универмаге «Центрс», принадлежащем норвежскому концерну «Рими». Вечером я прихожу туда за фотопленками, еще не зная о том—увы! Стекла витрин вылетели. Оцеплено, идет уборка. Бомбы взорвались в камере хранения сумок и возле касс, но в отделе алкоголя ни одна бутылка не разбилась. Назавтра тут снимали кино—девушка в гриме пострадавшей идет с «Кока-колой»... Сообщили, что ранено было 28 человек. Тут же кое-кто из уцелевших стали прихватывать товар, от апельсинов до дорогих духов, отбирать у оглушенных людей сумки и мобильные телефоны. Местная газета «Час» написала: «Среди нескольких сотен моментально нашлось несколько десятков стервятников. Известно, что для развязывания насилия достаточно трех процентов готового к нему населения. В Rimi их было гораздо больше». Газета предложила читателям помощь в борьбе со страхом и стрессом: «Взрыв в универмаге разрушил нашу уверенность в том, что в нашем уютном городе можно жить спокойно, не боясь быть разорванными на части бомбой террориста». Авось не разорвет!... По официальной версии, этот взрыв—единственный террористический акт за последние пять лет. На деле их было не менее пяти, как, например, у Рижской синагоги, у памятника Освободителям, около Российского посольства, на путях у станции Земитаны—по всем возбуждены дела как о «порче чужого имущества» или «хулиганстве». В сентябре 1998 г. на улице Аудею взорвался «вольксваген-пассат» генерального директора «Рими Балтия» Кнута Квисвика. Уголовное дело тогда не возбудили: литовская экспертиза определила самовозгорание и взрыв бензобака. Теперь Квисвика, тяжелораненого, отправили не лечение в Швецию. Умерла в больнице от ожогов работница «Рими». Молодая женщина-полицейский в упор приглядывается к сидящему рядом со мной в троллейбусе парню, и впрямь напоминающему фоторобот преступника. Парень не реагирует. Поколебавшись, она выходит. Объявлена награда за поимку—25 тысяч латов... Всесильная сеть «Рими» давит конкурентов. Олег Сафьянков, бывший милиционер из Эстонии, он же террорист «Виктор»—«русский Робин Гуд», как его назвала нелегальная в Латвии национал-большевистская газета «Генеральная линия»—вышел на тропу войны с норвежцами и получил-таки семь лет тюрьмы. В мае этого года, уже после его ареста, в Эстонии взорвали один из «Рими». В Риге норвежцы арендуют, среди прочего, Центральный вокзал, городской парк, гостиницы. Говорят, поначалу писали на стенах: «Смерть норвежским оккупантам!», но потом перестали. Августовскими взрывами занялись органы безопасности как делом политическим. Убытки в 130 тысяч долларов произошли из-за приостановленной торговли—а так-то «Рими» застрахован, конечно: на 1 миллион латов оборудование и на 200 тысяч—товар. «Ригу не выругать—чистенький вид. Публика мыта. Мостовая блестит»,— пишет Маяковский, и это правда. Кое-где в центре здания и тротуары моют с мылом—даже завидно. Маяковский эту русскую зависть пытается объяснить: «Отчего же у нас грязно и гадко? Дело простое—в размерах разгадка: такая была б Русь—в три часа всю берусь и умыть и причесать». Не верю, товарищ Маяковский! В Старой Риге как бы ничего и не случилось. На площади у филармонии торгуют дешевым янтарем. Чугунные кошки на башенках дома Шеффера задирают хвосты. Ждут покупателей два пивных заведения на открытом воздухе. Прохаживаются серьезные полицейские. В сквере слышится аккордеон и пение: «Ах, зачем эта ночь...». Русские, чаще советские песни местных «Моцартов», хмурых и испитых, в основном женского пола, слышны и у реки Даугавы, и в переходах. «Не оставляйте надежду, маэстро...» Я иду по берегу, попивая пиво, и за мной долго тащится мужик, бормоча по-латышски. Отдаю бутылку—отстает. В Риге со мной упорно говорят по-немецки. Туристов мало, в основном немцы. Вместе с ненарядными, как и я, бюргерами взираю на новейшую рижскую старину—отстроенные здания Городской ратуши и Дома Черноголовых (гильдии неженатых купцов), разбомбленные немцами в 1941 г. Рига входила в морской Ганзейский союз, и эмблемы союзных городов украшали фасад Дома Черноголовых с надписью: «Если я упаду, воздвигните меня снова». Перед зданиями стоит новый каменный рыцарь со щитом—ливонец ли, тевтонец, меченосец? Неподалеку возводят новую «коробку» из кирпича, никак еще «Рими», неумно закрывая красоту от взора. В Риге широко развернута реставрация, многие здания в сетях. К туристам пристают интеллигентного вида люди с кошелками. Не в силах отвязаться, покупаю набор открыток «Рига», цена полтора лата ($2.40), сдачи не дают—сбор за услугу. Открываю—тусклое советское издание: коробка Политехнического института, памятник Красные стрелкам... Да. В городе, основанном в 1201 году, состоятся в июне 2001 г. Ганзейские дни: приемы, концерты в Старом городе, фейерверки и бизнес-реклама, лекции и танцы, обзор ганзейских городов, парады, выставки и спортсоревнования, речи, банкеты, колокольный звон.... За 800 лет тут немало чего произошло. Вначале кипела борьба между церковью, псами-рыцарями и населением. Рижский замок разрушили и отстроили. Теперь там хозяйство президента. Реформация прошла бурно: в1524 г. разорили церкви, выгнали монахов, рыцари реформировались. Тем не менее в Риге сохранились всякие храмы: лютеранские (Св.Якова и Св. Петра, вместе с Домским собором), католические, православные, синагога, есть англиканская церковь. Огромная византийского вида православная церковь Рождества Христова была построена немцем Робертом Пфлюгом в 1880-е гг. и послужила планетарием в советские времена. Бога в телескопы оттуда вряд ли видели; Хрущев утверждал, что не видел Бога в те времена и Гагарин... Ливонский орден всегда не ладил с Московией. Иван Грозный четверть века провоевал с этим «окном в Европу», потеряв часть своих земель и 101 ливонский город. В XVII в. на территориях, не отошедших к шведам, возникло герцогство Курляндское, которое даже владело колонией Тобаго (вспомнился латвийский советский фильм «Тобаго меняет курс», но там не о том). Петр I пробился со шведами 21 год. Ригу он получил в 1710 г.; недалеко от Домского собора стоит трехэтажный дворец Петра, свежепокрашенный, розовый. С герцогством Курляндским покончили к 1795 году, Тобаго поменяло курс. И—все, аж до ноября 1918 года (18 ноября—День Независимости Латвии)... «Во-первых, как это ни странно, и Латвия—страна. Все причиндалы, полагающиеся странам, имеет и она...»—не унимался Маяковский в 1922-м. «Территории, собственно говоря, нет—только делают вид... Просто полгубернии отдельно лежит». Полежит—видно будет. Грандёр «великой страны» живет в душах и умах, от мальчика Алеши до всякого рода лимоновцев, радостно откликнувшихся в своих органах на очередной рижский взрыв, назвав его «поворотом к здоровому бандитизму». С Ригой связаны имена таких мастеров, как Сергей Эйзенштейн и Исайя Берлин, Михаил Барышников и Гидон Кремер. Если будете в Риге, остановитесь у бюста немецкогофилософа Йоханна Готтфрида Гердера у Домского собора, в западном крыле которого еще с XIII века была школа, и Гердер в ней преподавал в 1764-69 гг. Гердер говорил об общем происхождении и сходстве культур разных народов. Человечество, по Гердеру, едино, и едины его культурные потребности. В Старой Риге туалеты—большая проблема. Спасает «МакДональдс». В знаменитых «13 стульях» у Домского собора за две булочки, 25 граммов бальзама и чашечку кофе с меня берут 10 латов—16 долларов... Не знаю, сколько точно здесь стульев, но сидит еще только пожилая пара. Мужчина говорит о Ницше. В Риге лучше идти в столовую: дают не так мало, стоит не так дорого, и никакого Ницше. У столовых крутятся толстые коты—значит, жить можно. Маяковский: «В Риге не видно худого народонаселения. Голод попрятался на фабрики и в селения. А в бульварной гуще—народ жирнющий». Народ в центре Риги так и снует, но не «жирнющий», а серьезный и деловой, с мобильными телефонами. С такими на улице не разговоришься. Рижские девушки ходят на высоченных каблуках, застревая в брусчатке мостовых и в деревянных настилах (многие улицы ремонтируются), они одеты в макси-пальто с боковыми разрезами до пояса, через которые видно-таки многовато, особенно среди дня. На лицах их не прочтешь ничего, кроме регулярных посещений сауны... Зато доброе и милое лицо—у немолодой женщины, торгующей рижскими букетиками. Она говорит, что у меня «замечательная аура». Да нет, просто я свободна от мобильных телефонов, одеяний с разрезами и «паспорта негражданина Латвии». (Он же—«баклажан», в фиолетовой обложке). Рита Яновна—латышка, чего не скажешь сразу по ее русскому языку, пенсионерка. Приезжает сюда из Огре. Всю жизнь проработала снабженцем на трикотажном предприятии, наездилась по России. Заработок здесь неплохой—пять латов в день (9 $). О пенсии она не говорит—сразу начинает плакать; плачет и по матросикам «Курска», а над товаром надо улыбаться (букетики вяжет внучка—той 18 лет, без работы). Что, если здоровье подведет, снова расстраивается она, каково с диабетом и давлением сидеть с утра до вечера —хорошо, «МакДоналдс» рядом. Нам светят фары спешащих по соседним улицам машин (таков закон—фары днем и ночью), дождь то и дело поливает цветочки Риты Яновны, ветер рвет ее зонтик. Сыну, говорит она, сорок пять лет, разведен (жена спилась). «Я ему—найди хорошую женщину, а он мне: все пьют, гуляют. Я ему: ну так уезжай отсюда, ищи лучшей жизни, а он мне: мама, как я тебя оставлю! Ну приехал бы на похороны». За спиной Риты Яновны—«памятник коньяку», в популярном названии советских времен,—монумент Латвийской независимости, построенный в 1930-е годы на народные пожертвования. Три звезды, которые держит в поднятых руках Свобода,—три латвийские провинции. Теперь памятник обшит деревом, и снова собирают деньги—на ремонт. Рита Яновна отдала на это пять латов. Улица, где стоит монумент, опять Бривибас—Свободы, а не Ленина, учившего, что «жить в обществе и быть свободным от общества [денежного мешка] нельзя». А ведь верно, нельзя... Тут же за углом вашу машину вымоют изнутри и снаружи до винтика и натрут воском руками—все за 3 $… Я иду купить воды для Риты Яновны: ей пора принимать лекарство. Она уговаривает меня взять в подарок розочки; куда я их возьму, я уезжаю на море, но она не отступает—возьми на удачу. Цветы эти поедут со мной в Минск и Москву и останутся, засушенные, в квартире моей сестры. Восемь лет назад сидели мы у костра на берегу залива с пивом и копченой бельдюгой. С записью «Латвия» в разных документах, мы уже не те. Когда-то вместе купались в море, ловили рыбу, подбирали янтарь, ходили в лес по ягоды-грибы, собирали яблоки на заброшенных хуторах, а я, в латышском костюме, с брошкой-сактой, сплясала в детском ансамбле. Теперь у нас дети; красивые наши мамы—усталые, одуревшие бабушки. Кто-то, как моя подруга Марита, преподаватель народного танца, видел будущее своих детей только здесь: «Мы никуда не уедем. Это наша страна». В пустой, короткой электричке еду в Вецаки и Саулкрасты, а когда-то в длиннющих поездах из Риги было тесно. Хорошая погода, выходной день, но пляж пустынен. Я заставляю себя окунуться в это мутное, ржавое море. Давно ли здесь играли в волейбол, прогуливаясь, плескались в не теплой и не соленой, но чистой воде...—где дачники из Москвы, Минска, Львова, Мурманска?... Рижский залив и река Даугава загрязнены сверх предела. В Латвии нет современного оборудования и средств на экологию. В детстве мы ловили в море лосося, камбалу, угря. Наш сосед майкой таскал форель из речки Петерупе (форель живет только в чистой воде)—сейчас речка заросла и пованивает. У домов когда-то стояли коптильни; после улова поднимался вкусный дым; народ сушил сети и угощал друг друга... Теперь в программной Декларации правительства записанa цель—принятие новых экологических законов. И планов по мерам по совершенствованию достижений... . «В Латвии,—писал Маяковский,—даже министр каждый—и то томится духовной жаждой». Андрис Берзиньш, нынешний премьер-министр Латвии, закончил историко-философский факультет Латвийского госуниверситета в 1979 г. и прошел путь от школьного учителя, инспектора собеса, председателя горсовета до члена управления Рижским портом, премьер-министра, кандидата от партии «Латвийский путь». Что-то слышится знакомое во всей его программе, несмотря на ориентацию на НАТО,—в будущем достичь и обеспечить, принять, направить, увеличить, совершенствовать, привести к...; довести до... И в Саулкрасты пусты кемпинги, необитаем пляж, но есть новые клуб и лютеранская церковь. Молодых мало, старые болеют и умирают. Аста, бывшая учительница, которую я знаю всю свою жизнь, еле ходит, а воду надо таскать из колодца на второй этаж. Зять Асты, муж Мариты Валдис—врач скорой помощи в Риге. Асте нужна операция на ноге, но ее можно сделать только в Германии за огромные деньги. В Латвии очередь на семь лет. Асте 74 года, она ничего не ждет. Марита и Валдис могут свободно поехать в Западную Европу, скрытую от них в советские времена, но они предпочитают путешествовать по Латвии, согласно с популярным там лозунгом: «Познай свою страну». Звоня им еще из Алабамы, я спросила у Мариты, есть ли у их компьютер. «Что ты!»—засмеялась Марита.—Откуда!» На весну 2000 г. только 10% населения Латвии имело свои компьютеры (в Литве 7%, в Эстонии 18%); лишь 2% населения, однако, имеет дома подключение к Интернету (в Литве 3%, в Эстонии 8%). У моих друзей двое детей, старая «Тойота», двухкомнатная квартира. Хватило у меня ума не брякнуть: «А как в Америке врачи живут!...» Когда-то расказывала Аста про жизнь в довоенной Латвии. «Я была молодая. Стою у витрины на Бривибас, гляжу—красота и вкуснота, а ничего купить не могу. Помню приход Советской Армии в Ригу: мы смотрели—худые они, грязные, вшивые, оборванные... жалко было их». Прошло полвека, вот вам красота и вкуснота—нет Советской Армии... И жаль до слез цветочнице Рите Яновне матросиков «курских». Латвии, съерничал Маяковский, «войска мало, но выглядит мило. На меня б на одного уж во всяком случае хватило. Тем более, говорят, что и пушки есть: не то пять, не то шесть», и далее: «Мораль в общем: Зря, ребята, на Россию ропщем». С именем поэта связана трагедия в Риге: в августе 1950 г. затонул в Даугаве, прямо напротив центра города, прогулочный катер «Маяковский», в основном с детьми. Почти 150 человек погибло. Об этом здесь не забыли. На Советскую же Армию насмотрелись и нароптались. В январе 1991 г. ОМОН атаковал здание Министерства внутренних дел, убив пятерых человек и ранив десять. В марте 1991-го, когда Народный фронт был в силе, почти 74% населения проголосовало за отделение от СССР. В дни путча пошли танки по шоссе, военные перекрыли дороги в Ригу, захватили здание МВД. Телефонную связь прекратили. Попрятали хлеб в магазинах. Напугалась я тогда—мой сынишка был там с бабушкой. С провалом затеи компартию запретили, Латвию приняли в ООН. В июне 1993 г. сейм избрал президентом Гунтиса Ульманиса, который договорился с Ельциным о выводе российских частей, что и завершили к сентябрю 1994 г. Оставили пятьсот человек на радарной противоракетной станции в Скрунде. В 1998 г. ее, последний российский военный пост в Балтии, взорвали и закрыли. По-видимому, опять «порча имущества»... Власти теперь откровенно нацелились на «необратимое и полноправное» членство в ЕС и НАТО к 2003 г., для чего надо «обеспечить полное понимание и поддержку среди латвийской общественности» (программный документ). Только 36% жителей Латвии, по опросам, стоят сейчас за вступление в Евросоюз (в Литве и Эстонии по 37%, ср. с Турцией —20 и Норвегией—71%). В 1998 г. США и Балтийские государства подписали Хартию о развитии сотрудничества и укреплении позиций США в этом районе Европы. Гунтис Ульманис оценил Хартию как наиболее важное событие в истории нового времени: США отметили, что никогда не признавали оккупации стран Балтии и считают их государственность непрерывной с момента обретения независимости. Еще в июле 1994 г. Билл Клинтон заскочил в Латвию на шесть часов и одобрил ее дела. В геополитическом отношении Латвия—не Белоруссия. Может, США аннексию и не признавали—де юре, но де-факто—куда было деться... Режим сформировался в борьбе с местным и российским большевизмом. В 1922 г. сейм—«учредилка», по Маяковскому,—принял конституцию и избрал президента, Яниса Чаксте. Лидер «Крестьянской Лиги» Карл Ульманис попытался усилить исполнительную власть, но не преуспел. В 1934 г., уже премьер-министр, он совершил «бескровный переворот»: заявил о раскрытии заговора коммунистов, ввел ЧП, распустил сейм, и вместо последнего создали законодательный комитет—для «защиты демократии». Срок президента Квиесиса (перед тем главы МВД) закончился, Ульманис занял его пост—оставаясь при этом же премьером. Пакт Гитлера—Сталина, известно, был. В октябре же 1939 г. Латвия и СССР подписали договор о взаимопомощи. В мае 1940 г. Советский МИД обвинил Латвию в нарушении этого пакта, и ее правительство сменил Народный фронт. Из него турнули всех, кроме коммунистов,—те то и провели резолюцию с просьбой о присоединении к СССР в июле 1940 г., которую Верховный Совет СССР сразу принял. Ввели советские войска и так далее. Маяковский: «Народ на маевку повалил валом: только отчего-то распелись «Интернационалом...». В конце июля всегда проводился в Советской Латвии Праздник Песни, или как его там, с народными танцами и хоровым пением, и народ пил вовсю по кустам у нас в местном парке. Сбор бутылок наутро был богатый. Однажды сборщик-профессионал чуть не убил нас с сестрой—мы хотели набрать денег на новых кукол—красноглазый мужик с пикой для мусора наперевес гнался за нами по предрассветному парку и отстал только, когда мы бросили сумки с бутылками. Ну, это ладно. Другое никогда не забывалось и разумелось: мы не у себя дома. В июне 1997 г. сейм вторично избрал Гунтиса Ульманиса числом голосов 53 из 100. Данный Ульманис—внучатый племянник тому Ульманису. Биография его изобилует поворотами: депортация в Сибирь, смена и фамилии и обретение ее назад, а перед тем служба в Советской армии, преподавание политэкономии в Рижском политехническом—и 24 года членства в КПСС; руководство Латвийским нацбанком и лидерство в Крестьянской партии. Двоюродный дед его вроде тоже стоял за крестьян. Президентство этого Ульманиса завершилось множеством политических и экономических трудностей, в том числе закрытием крупных банков, как, например, Рижского коммерцбанка—и тут винят кризис в России, с которой местные финансовые структуры имеют, несмотря на НАТО, до того тесные отношения, что диву даешься,—ну просто симбиоз. У Маяковского: «Что Россия? Россия дура! То-то за границей—за границей культура»... С моим упорным русским языком при обмене чеков American Express на Рижском вокзале я столкнулась с откровенным хамством; предъявление «белого паспорта» вмиг изменило ситуацию. Русская пословица «Где родился, там пригодился» в Латвии имеет сложный и запутанный смысл. Закон о гражданстве 1994 г. дает привилегии родившимся здесь до 1940 г. и их потомкам; для остальных сроки и условия менялись несколько раз. В январе 1999 г. Ульманис сказал в интервью Латвийскому радио, что он приветствует большой интерес неграждан к возможности натурализации и призвал госорганы ответить таким же интересом. Последние пока интересовались лишь дополнительными ассигнованиями. Уставшая от Ульманиса с его политэкономией, Латвия в июне 1999 г. получила, через сейм, первую женщину-президента. Путь Вайры Вике-Фрайберги на этот пост извилист и совершенно свободен от опыта нескольких поколений, проварившихся в здешней баланде и до сих пор ее хлебающих. Рождение в Риге в 1937 г., лагерь беженцев в Германии, средняя школа во Французском Марокко, учеба и профессорство в канадских университетах, почетные степени, труды по психологии, лингвистике и латышскому фольклору, пропаганда всего латышского на всех континентах, переезд ее сына в Латвию еще в 1989 г.—ни членства в КПСС, ни кафедры политэкономии, зато корни и традиции, чистота латвийских легенд, Америка Европе подарила пароход. Товарищ Анатолий Горбунов, когда-то глава латвийского «Народного фронта» и спикер сейма, сплотивший в начале 90-х этнически и политически пестрое население в борьбе с Совдепией,—уже история, как говорят в Америке. Мавр сделал дело. Конечно, в Канаде есть свои франкофоны и Квебек. А Европейский Совет не раз указывал Латвии на нарушение основ Рамочной конвенции о защите прав нацменьшинств. Латвия подписала ее еще в 1995 г., но к моменту принятия закона о языке конвенцию так и не ратифицировала. Закон расширяет возможности для употребления английского языка, а русскому предписывает только частную сферу. Частный разговор на русском языке мы и ведем со знакомой по имени Валерия Герасимовна. Она приехала в Ригу из Москвы по распределению в 1950 году и всю жизнь проработала на радиозаводе им.А.С. Попова. На замужество, детей времени не было. Сейчас у нее паспорт «баклажан», диабет и пенсия, две трети которой сразу уходит на квартирно-коммунальные услуги. Средняя пенсия для неработающих пенсионеров в начале этого года в Латвии составляла 94$ (в Литве 77, в Эстонии 110$), тогда как билет на поезд от Риги до Минска стоил 25$ (купе, с бельем и завтраком). Квартиру в советские времена как специалисту дали Валерии шикарную—две комнаты, кухня в восемь метров, второй этаж. Недавно этажом выше убили одинокую женщину. Та собиралась съездить в Рязань, продала антиквариат. У Валерии антиквариата нет. Ухищрения ее с бюджетом на питание мне непонятны. Квартира завещана дальней родственнице, которая обещает, что будет подавать судно, когда наступит время. Родственница приходит посмотреть на меня, «американку»—не то. Вот дочка ее в Калифорнии работает на Муна, Мун выдал дочку за туркменского парня. Все, решаю я, отправляюсь в Сигулду. Поездка в Сигулду—не из праздного любопытства. Потомок немецких баронов, много лет назад приехавший в наш Хантсвилл работать в космической программе Вернера фон Брауна (сам он тоже «фон», и портрет его предка украшает один из витражей Домского собора), как-то сказал мне, что его родной дом все еще стоит там. Когда я спросила его, какой сувенир он желал бы получить оттуда, он заволновался и ответил сдавленным голосом: «Камешек». Какой именно?—спросила я. «Просто камешек. С той земли». В Домском соборе мне сказали сразу: по-русски говорить не будем, английского не знаем. Мы говорили по-немецки, и великолепие реликвий баронской семьи (тела из захоронений удалены) проняло меня до слез. «Да, тут многие плачут,—сказала музейная тетенька.—Приезжают из Германии, США, Австралии, посмотрят—и плачут». Я плакала не по баронам, а по своему прошлому, по своему детству, по тому, как мало я знаю свою родину. Мои друзья Марита и Валдис все равно едут в ту сторону на своей «Тойоте»—в Латвии идет неделя почитания предков и могил. Они накупили цветов, а я пива (глупо любителю пива не разгуляться в тех краях!), и мы отправляемся. По дороге то там, то тут замечаю жутковатые развалины—не рыцарских замков, а бывших колхозных свиноферм, коровников, силосных башен. Как и крепостное право (Александр I отменил его здесь еще в 1819 году), колхоз и всяческое кучкование (за исключением пивных праздников) был чужд латвийскому крестьянину, составлявшему более половины населения. И в советское время он сам производил у себя дома высококачественные продукты—молоко, сыры, овощи. Теперь магазинное изобилие частью из Германии, но в основном из Литвы. Глядя из окна машины, я замечаю: леса стали мельче и реже. Или я неправильно помню Латвию—с перспективы «когда деревья были большими»? Да их вырубили! Из рижской сосны когда-то делались мачты на английских боевых кораблях. Ныне вырубка сосны, ели, березы, ясеня стала национальным бедствием. «Нам просто нечего больше продавать за рубеж»,—сказал как-то Улдис Осис, бывший министр экономики Латвии. По его словам, лес—главный источник дохода для латвийского крестьянства. Из всей Европы, по оценкам экспертов World Wildlife Fund, дела обстоят еще хуже только в Датском королевстве—там-то давно «прогнило что-то»... Латвийский лес вывозят в основном в Великобританию, где небось Шервудский лес оставляют в покое, нет «Рими» и Робин Гуды перевелись... Хорошо, что в Сигулде со мной Марита: расспросить население можно только по-латышски. Показывают длинный двухэтажный дом, обложенный белым кирпичом в шестидесятые годы, с тех пор не ремонтированный. Квартирки с печным отоплением. Во дворе наворочены сараи. То, что здесь было баронское поместье, видно по каменному домику рядом (видимо, кухня и комнаты для прислуги) и старинному парку. Территория, говорят мне, принадлежит латышскому писателю, недавно купившему эту собственность у правительства. Проверив Сигулдские пещеры, проехав на фуникулере над «латвийской Швейцарией», долиной реки Гауи (здесь национальный парк), иду к развалинам замка баронов-крестоносцев XIII века, заросшим бурьяном и молодняком, и вдруг осознаю, что это не повторится, что я никогда больше здесь не буду. Виза коротка; жизнь еще короче. Я заползаю в слуховое окно замка, в темноте ничего не нахожу, кроме куска лошадиной челюсти. Дальше глухо—кирпичная стена; выползаю вся в штукатурке и мусоре. Латвийские солдатики стройбата смотрят на меня, усмехаясь. Какая-то женщина спрашивает меня по-английски, одна ли я путешествую. «Конечно, одна, черт побери, это ж моя страна, мне тут все известно»,—фальшивлю я. Она живет в Германии, родом из Аргентины. Латвия—экзотика, дешево, безвизовый въезд. Ехать в Россию ей отсоветовали. Она хочет прикурить, я щелкаю зажигалкой—пардон, мадам—это лошадиные зубы, сую их обратно в карман, она столбенеет. В Сигулде понимают-таки мой русский язык, когда я покупаю пиво, хлеб, сыр и билет на электричку до Риги... «Познай свою страну!» Я смотрю на дворцы, позеленевшие входы в бомбоубежища, одичавшие яблоневые сады, где трава по пояс,—как же я уеду?!... А виза кончается. По возвращении в Алабаму я приношу снимки, камешки и книги сыну барона, школьному учителю. Он родился в Германии. Ему писали из Латвии, предлагали объявить права на собственность—семилетний срок истекал. Он не стал затеваться: «Это не моя страна, и люди в нашем доме живут, что их тревожить было». Но ведь можно было спросить о компенсации, говорю я, а людям все равно ничего не досталось, теперь там лишь новый хозяин. Мой собеседник и бровью не ведет: «Мы не имеем к тому никакого отношения». Воспоминания—и камешек—все, что им требуется. Ну что ж, и я богата тем же! Моего отца, ленинградца, фронтовика, послали после войны на работу в Ригу. Он выдержал колоссальное давление (документы сохранились), но никогда в КПСС не был. В 1989 г. я вела в Риге переговоры с архивами о передаче им материалов о латвийском искусстве, но поняла, что не стоит, когда увидела юных студентов Латвийской художественной академии, одетых во все черное, в сапогах и с железными крестами. Совершенно беспартийная семья моей матери, помотавшись в эвакуации, потеряв по дури московскую прописку и жилплощадь, тоже прибыла в Ригу по направлению. Квартиры стояли брошенные, иногда с вещами, и люди занимали хоромы в красивейших домах в стиле art nuveau и помещения в деревянных халупах. Мы жили в пристройке к дому изобретателя радио А.С.Попова. Соседская девочка вышла замуж и уехала в Югославию. Как ей завидовали!.. Сейчас завидовать давно уж нечему и некому. В марте 1999 г. у памятника Свободы в Риге выложили 300-метровую линию из цветов в память о латышах, сосланных в Сибирь в 1949 г. Была бы я там, я бы тоже принесла цветы, рижские букеты. Моя мать, окончившая Латвийский университет, рассказывала: сидим в 1949 году на лекции для целого потока, полная аудитория; назавтра—только половина. Студентов-латышей нет. Множество семей за ночь вывезено из города. Жизнь продолжалась. В Риге еженедельно выступали лучшие советские артисты. Юрмала процветала. Народ гулял, лечился и отдыхал в санаториях, ездил на экскурсии в столицу, слушал «в узких улочках Риги...поступь гулких столетий»... «Гулкость» теперь усиливается средневековой Городской стеной, возведенной здесь поляками в 1985-87 гг. Хорошо пройтись у Пороховой башни, через Шведские ворота, в Яново подворье, поглазеть на дома «Три брата», послушать орган Домского собора, выпить рюмочку бальзама!.. Окно в Европу... Сняли ставни—смотри теперь в обе стороны. За пределами центр улица Вальдемара рассекает кладбище, и одна из сторон его считается парком. Сочная трава, высокие липы; в сени лип—каменные домики классического и готического вида: склепы. В них на переломе XX в. были похоронены местные зажиточные немецкие семьи (имена сохранились на фасадах). Двери распахнуты, внутри мусор, бутылки из-под водки, ржавый металл. Полы провалены. Из ям идет смрад. Трупы, если они еще там, пахнуть уже не могут, этот запах—дело живых. Кто-то построил склепы, надеясь, что могилы сохранят приличный вид на века. Смотря какие века... «Слышу века», Рига, родная, «но ты от меня далека—так далека, тебя я не слышу—не слышу...» [ Надя Деннис (Хантсвилл, Алабама), 14.01.2001 Независимый альманах Лебедь]