Алвис Херманис: «Мне интересны неудачники»

Алвис Херманис рассказал журналу «Огонек» о том, как он пришел к Шукшину и о репетициях спектакля с участием Евгения Миронова и Чулпан Хаматовой в московском Театре Наций. Гастроли Нового Рижского театра весной этого года стали едва ли не главным событием столичного театрального сезона. Обладатель многочисленных театральных премий и любимец международных фестивалей, Херманис отрицает авторитарный режиссерский театр, ненавидит актерские штампы и обожает русскую культуру. Он ставил Чехова и Евгения Гришковца, Гоголя, Владимира Сорокина и Достоевского. - Почему для своей первой постановки в России вы выбрали именно Шукшина? Когда мне предложили поставить спектакль с русскими актерами, я понял, что хочу иметь дело только с такой литературой, какую больше не встречу нигде в мире, которая именно о России мне что-то особенное скажет. Нужна была некая секретная информация о вас. Конечно, все люди более или менее одинаковы в чем-то главном, но есть своя мистическая тайна у каждого народа. Ее можно почувствовать только на подсознательном уровне, и именно такое впечатление осталось у меня в памяти от фильмов Шукшина. Прозу его я раньше не читал—только кино смотрел. Для меня каждый спектакль—это своего рода антропологический феномен. Я как будто гербарий собираю, только не из растений, а из определенных человеческих типов. Подробно исследую какой-то один слой действительности, например, то, как существуют сегодня старики, пенсионеры, как в спектакле «Долгая жизнь», или какими были шестидесятники, поколение наших родителей, как в «Звуке тишины». Мне важно, чтобы все было совершенно конкретно, точно, поэтому мы с актерами поехали на родину Шукшина, в село Сростки. - И какое там было самое сильное впечатление? Оказалось, что и от гостеприимства можно устать. Там у всех сердца размером XXL. Подтвердилось мое подозрение, что Шукшин особенно ничего и не придумывал—просто талантливо рассказывал истории про своих односельчан. Некоторых из них мы встретили—они еще живы. - Судя по вашим постановкам, вас больше привлекают не какие-то исключительные личности, а самые обыкновенные люди—вот и «Латышские истории» в вашем театре рассказывают бывший моряк, воспитательница детского сада, солдат-контрактник. Я пробовал делать спектакли про современных успешных городских людей—и чего-то там не хватало, какие-то они скучные получались. Я тоже принадлежу к этой прослойке и слишком хорошо знаю, как много мы придумали способов спрятать свою потаенную внутреннюю жизнь, как много у нас масок и как мы, по сути, неискренни. Рассказ о жизни таких людей невозможно сделать поэтическим. Меня вообще многие упрекают, что я больше люблю говорить о неудачниках, лузерах. Вроде и у Шукшина герои простые и не слишком продвинутые, но для меня они—это наследники Иванушки-дурачка, который был гораздо умнее многих. Да и рассказы Шукшина я воспринимаю как сказки, а мне и в сказках, и в жизни интересны только те люди, которые сохранили способность ошибаться и совершать непредсказуемые поступки. - То есть в то время, когда многие молодые русские мечтают прежде всего стать гражданами мира, вы решили напомнить им об их национальной самобытности? Но я и у вас заметил, что поклонение Западу—в широком смысле—сейчас кончилось. Кроме того, в спектакле будет понятно, что наши герои—это прежде всего современные молодые москвичи, которые рассказывают шукшинские истории советского времени. В отличие от своих персонажей они уже знают, чем все закончилось. - Вы как-то сказали, что не ограничены языковым барьером, потому что на репетициях не разговариваете, а молчите. Что это значит? С недавних пор я пришел к убеждению, что самое интересное—это когда спектакль придумывает не один человек, а множество людей. Я ничего не навязываю и не диктую. Иногда это вызывает недоумение у актеров, особенно за границей,—им кажется, что, может быть, я недостаточно подготовлен для работы. На этот случай у меня всегда есть в запасе несколько заранее приготовленных решений, но жизнь показывает: то, что мы придумываем вместе с актерами на репетициях, что они сами предлагают, оказывается гораздо интереснее всех домашних заготовок. - Это распространяется и на русских артистов? Конечно. Сейчас и в науке, и в бизнесе приходят к тому, что что-то стоящее можно изобрести только сообща. Кроме того, поездка на Алтай очень повысила уровень нашей ответственности за спектакль по рассказам Шукшина—это почувствовали все. Мы просто не можем подвести тех людей, которые нам рассказывали про себя там, в деревне. Да и энергетика у прозы Шукшина особая—очень добрая, позитивная. Материал не только не сопротивляется, но помогает. Я работаю с необыкновенными актерами: взять хотя бы Чулпан Хаматову. Несколько дней назад я был совершенно счастлив: Чулпан подарила мне альбом рисунков Юрия Норштейна. Я не знаком с ним, но его фильмы, его метод работы—это эталон для меня. Мне кажется, именно с такой тщательностью, так подробно и нужно делать спектакли. - Но Юрий Норштейн вот уже долгие годы не может выпустить свою «Шинель» по Гоголю, которая, правда, как считают осведомленные люди, уже шедевр, а вы ставите по три-четыре спектакля в год, да еще в разных странах. Не кажется ли вам, что чересчур подробный, замкнутый на себе и своих поисках театр рискует превратиться в подобие секты или монастыря, из него уходит жизнь, воздух? Не здесь ли одна из причин трагической истории с изгнанием (или уходом) из своего театра Анатолия Васильева? Любое творчество по природе своей интровертно. Есть премии, фестивали, интервью, вся эта шумиха—а есть работа над спектаклем и невидимые миру слезы. Что касается Анатолия Васильева—к сожалению, я не видел его последних спектаклей, но мне кажется, что он сфокусировал свое внимание на таких сторонах театрального дела, которые интересны очень узкому кругу зрителей. В мемуарах Юрия Никулина есть такой эпизод: один жонглер 10 лет учился жонглировать спичками (это очень сложно, потому что спички, как известно, легкие). Вот он наконец достиг небывалого мастерства и вышел на арену—увы, зрители в огромном цирке просто ничего не увидели и не смогли оценить его искусство. - Удивительно, что в ваших спектаклях нет никакой обиды на прошлое, как это принято сейчас в Прибалтике. Я принадлежу к поколению, которое не успело сильно пострадать от СССР, бывшего конечно же вполне людоедским обществом. Меня не сажали, у меня никогда не закрывали спектаклей—поэтому во мне не кипят те негативные чувства, что есть у многих актеров нашего театра, даже если они старше меня всего на пять-шесть лет. После театральной школы в конце 80-х я три года работал актером. Между прочим, первым сыграл в советском кино инвалида-афганца—в перестроечном фильме «Фотография женщины с диким кабаном», который в свое время посмотрели 18 миллионов. Потом обиды—это очень непродуктивно. Сейчас ведь так все перемешалось: в Риге люди старшего поколения, в том числе латыши, до сих пор встречают Новый год по московскому времени, в Юрмале самые дорогие дома принадлежат русским. Хотя я не понимаю, почему ваша пресса так тенденциозно пишет о Прибалтике. Вот умерла великая актриса Вия Артмане—так по российскому телевидению говорили, что она чуть ли не в нищете провела последние дни. Это вовсе не так. Да, на ее квартиру нашлись бывшие владельцы—но когда по всей Прибалтике возвращали жилые дома бывшим владельцам, то никому ничего не компенсировали, а ей как раз дали две квартиры, конечно, другого качества, но все же дали. И последние годы она жила не в какой-то хижине без удобств, а в нормальном коттедже типа Переделкино. И хоронить ее вышла вся Рига—на моей памяти это первый раз, когда перекрыли главную улицу города, чтобы все желающие могли проститься. Вообще, самая большая причина беспокойства сегодня—это понимание того, что миром никто не управляет, нет никакой единой идеи и каких-то общих правил игры. Поэтому лучше заниматься театром. Нина АГИШЕВА Фото Анны АРТЕМЬЕВОЙ Журнал «Огонёк»